Я дружу с Бабой-Ягой - Страница 52

— Малька не подцепил? — усмехнулся мичман, заглянул в кружку и обмер. — Мамочка!

— Что? — смутился физрук.

— И ты пил такую воду?

— Какую?

— Посмотри!

Оказалось, что в кружке черным-черно от бормашей, головастиков и прочей живности, которая всегда вьется и вертится вокруг теплых бревен. Ринчин икнул,выпучил глаза и, схватившись одной рукой за живот, прошептал:

— Спирту! Я их убью!

— Ну-ка! — К кружке сунулась Татьяна Александровна. — Ужас!.. Тут действительно нужен спирт! Минутку! Я сейчас!

Она торопливо, натыкаясь на кусты и охая, поднялась к хозкорпусу, где был медпункт, и быстро вернулась со склянкой. Выплеснув муть, она налила в кружку спирту.

— Чистый! Пей!

Ринчин залпом выпил и принялся растирать живот в разных направлениях, приговаривая:

— Сдыхают!.. Сдыхают!..

— Тебе бы сейчас стекло в брюхо вставить, аквариум был бы — во! — рассмеялся мичман Чиж.

— Подождите, они у него еще там заквакают! — предупредил Филипп Андреевич.

А Егор Семенович рассудил:

— Посмеялись надо мной в тот раз — бог и наказал! Не все мне пакость глотать, — серьезнее добавил он.

— Ну, как? — тревожно спросила врачиха.

— Кажется, порядок, — ответил Ринчин. — Не заквакают!

— А-а! — проржал Димка.

Давлет прыснул:

— Вот уж что я люблю, так это как юнга Баба-Яга смеется! Помирать буду, а вспомню его смех — и не помру! Баба-Яга, не в службу, а в дружбу, посмейся еще! — подходя к нам, попросил Филипп Андреевич. — В честь праздника!

Но Димка уже и без просьбы еле сдерживался. Зажав рот обеими ладонями, он мотался и дергался между мной и Задолей, пока, наконец, не прорвало его заглушку, и он выдал во все горло свое «а-а». Давлет закатился в кудахтанье.

Но личный состав холодновато поддержал этот хохочущий дуэт — слишком уж много внимания уделил начальник одному юнге. Уловив это, мичман Чиж тронул кнопки баяна и запел про усталую подлодку, которая из глубины идет домой. И все мы вдруг почувствовали, что тоже устали, и притихли.

Дрова осели еще раз, плотнее, и, подпустив темноту и прохладу к нашим спинам, притухли, чтобы чуть погодя, накопив жару, дыхнуть последним пламенем.

— Ну, юнги... — сказал Филипп Андреевич.

— На горшок — и в постель! — продолжил кто-то.

— Золотые слова!

— И вовремя сказанные! — дополнил тот же голос.

— Правильно!

20

Этой ночью лагерь успокаивался с трудом, хоть и легли поздно. Оказалось, что мы устали только для костра, для песен, а для кубрика, для бесед в тесном кружке, да под одеялом, силы еще нашлись. Внезапные клички за день как бы набрали прочность и словно открыли в нас что-то новое, пробудив свежий интерес друг к другу. Все шептались, там и тут вспыхивали споры, в гальюн отправлялись толпами — один по нужде, а пятеро за компанию.

Порядок наших кроватей не совпадал со строевым порядком, но у шкентельных — у меня, Димки и Мишки — совпал. Земноводный, как всегда, умолк после нескольких фраз и запыхтел засыпая, — даже сон ему давался тяжело. Димкина кличка давно пообтерлась, и я не был склонен шушукаться с ним — мне хотелось поизучать самого себя и детально провспоминать весь сегодняшний день. Но Баба-Яга этого неулавливал, сыпал ерунду за ерундой, и я вдруг с неудовольствием отметил про себя, что он часто бывает чересчур назойлив и чересчур, до глупого, дурашлив. К чему, например, смеялся по заказу у костра? Пусть и Филипп Андреевич попросил, мало ли что! Меру-то знать надо! Отшутился бы, сказал бы, что, мол, потом, а то залился — артист, видите ли! Вообще Димке надо работать над своим смехом — смеяться так уж смеяться, а не визжать недорезанно!

Подумал я так и смутился, вспомнив те трещины в дружбе, о которых говорил мне Олег, и, как бы поспешно замазывая их, сам принялся болтать о всякой чепухе.

— А ну, тихо! — крикнул Юра Задоля.

Во сне простонал Земноводный.

— Димк, — шепнул я.

— Не Димк, а Баба-Яга! — поправил тот. — Услышит Филипп Андреевич — даст! Плюшки-в-сараюш-ке!

— Я шепотком.

— Может, он за палаткой подслушивает!

— Вечно у тебя «может»! — осердился я. — Кончай жрать второе у Земноводного — вот что, уважаемый Баба Яга! Здесь тебе не избушка на курьих ножках, а военно-морской лагерь «Ермак», где все и всем поровну, понял?

— Как это?

— А так!

— Мы же договорились!

— А теперь раздоговаривайтесь! Он голодным остается! И может упасть в обморок! Это с ним бывает, он говорил мне. Видел — его знобить начало! — вспомнил я. — И стонет вон!.. А узнают, что это ты его объедаешь и — фьють! — из лагеря! Или под суд! За такое по головке не гладят!

Чуть подумав, Димка ответил:

— Я что — пожалуйста! Могу даже съеденное вернуть, пусть он обожрется, припадочный!

— Вот и хорошо. Давай руку! Я — за Мишку! — Мы состыковались ладонями. — Все, договора нету!

— А как же он похудеет?

— Это его дело. Придумает что-нибудь!

— Тихо! — опять гаркнул Мальчик Билл.

Кровать мичмана Чижа стояла в первом взводе, и там было больше строгости, а нашему Юре Задоле мы не очень-то подчинялись. Покричал он на нас, покричал, а потом, воспользовавшись тем, что проглянула луна и в кубрике чуть посветлело, пошел по рядам с подушкой, приговаривая:

— Кому снотворного? — Бэмс! — Еще кому? — Бэмс! — Ах, тебе двойную порцию? — Бэмс-бэмс!

Но галдеж не угасал.

В крайнее окошко, между моей и Димкиной кроватями, то и дело кто-нибудь устрашающе бубукал снаружи. Внезапно в окне появилась кружка с водой, и длинная струя, поднимая вопли, точно прошлась по нашим изголовьям. Последние капли достались мне, а Димка не пострадал. Однако он тут же скрутил полотенце, зажал его в руке и, приподнявшись на локте, замер, и когда очередная физиономия заслонила окошко, Баба Яга, не дожидаясь бубуканья, врезал ей через матерчатую крестовину.