Я дружу с Бабой-Ягой - Страница 56

— Ветер.

— Конечно, но ветер — это внешняя причина, а вот почему само море? — уточнил Алька.

— Как само? Оно бы утихло, если б не ветер.

— Это да, но оно всегда рвется побушевать. Почему? — И поняв, что до меня не доходит, улыбнулся. Потому что оно любит обтачивать коряжки! Вот! — сказал он и вынул из рюкзака какую-то загибулину. — Море выточило!

— А что это?

— Море не дает названия своим прозведениям, ему — лишь бы красиво! Видишь, как здорово? Попробуй так выточи! Шиш-то! Море — большой художник! — Алька сунул произведение в ведро с водой и вынул другое. — Или вот!

— А это что?

— Ничего. Правда, если вот отсюда глянуть, то на медведя похоже, но это не обязательно. У моря нет глаз, оно не знает, кого вытачивает, но чувствует изгибы и пропорции. Убери, например, вот эту шишку — и все, будет чурка для костра! А с шишкой — шедевр! — И шедевр пошел в воду.

Погрузив еще одну коряжку и заняв все ведро, Алька поставил его к огню и вздохнул:

— Дровишек бы!

— На берег надо. Сейчас!

Боясь, что командир меня отчитает за долгое отсутствие, я заглянул на пост, но караульные и ухом не повели — они увлеченно загадывали друг другу предметы для поиска в бинокль. Я набрал под обрывчиком дров, прихватил корешок, показавшийся мне замысловатым, и, вернувшись, спросил Альку:

— Шедевр?

— Нет, чурка! — с одного взгляда оценил художник. — Просто нос и два уха даст любой корень. Тонких деталей нет, нет хитрости! А что без них?

Действительно, только нос и уши, да и те грубые — топорная работа, халтура! Видно, и у моря не все получается. И я бросил художество в костер.

На соснах с подветренной стороны мыса сидела бойко перекаркиваясь, стая ворон. Они прижились у лагеря, подкармливаясь отбросами из помойки за камбузом, и сюда прилетали пить. Не верилось, что эти большие, глянцево-черные, угловатые птицы вывелись когда-то из маленьких, белых и круглых яичек.

— Есть хочешь? — спросил я.

— Нет.

— А то могу ухой угостить.

— Ухой? С удовольствием! А где она?

Я сделал руками таинственные пассы и полез в шалаш. Несмотря на неряшливое покрытие там было совершеннно сухо — дядя Ваня знал, видно, дело. Найдя ямку, заложенную широкой доской, я вытащил котелок, прихватил из грязной посуды в углу две ложки и, стуча ими, вылез.

— Оп-ля!

— Ого! А не влетит?

— Нет, разрешено.

Я разогрел уху, вытер ложки о мокрую траву, и мы принялись хлебать прямо из котелка, швыркая мигом ослабшими от горячих паров носами. Котелок был без крышки, и туда, кроме угольков и пепла, нападало хвоинок, коринок и даже комочков земли, — наверно, со стенок ямы, но мы не церемонились. На дне обнаружился окунь, в чешуе. Я отказался. Алька аккуратно, не повредив ни одной косточки, объел его и, приподняв за хвост, сказал:

— Смотри, какой красивый скелет! Хоть на выставку! Даже в объедках есть красота!

— Шкилдессе бы эту красоту!

— Нет, правда. Тоже ведь из моря! Вообще в природе нет безобразного! Будь в моей власти, я бы «Ермак» завалил не коряжками, а корягами, пнями! Знаешь, какие пни попадаются — м-м, закачаешься! Что пни — целые деревья! — воскликнул Алька, а я завороженно смотрел на него, завидуя его непонятной увлеченности. — Я тут нашел три таких шедевра, что хоть сейчас — в музей! С руками оторвут! Не веришь?

— Верю.

— Я их назвал «Три чуда». Первое... А хочешь тоже сюрприз, а? — вдруг спросил он.

— Хочу.

— Пошли! Я покажу тебе первое чудо! Это близко.

— Надо отпроситься.

Мы отправились на пост. Юра с Димкой все еще забавлялись биноклем, но на мою просьбу Задоля ответил :

— Не могу. Подождем мичмана.

— Мичман вовсе не отпустит! Отпустить можешь только ты! — польстил я командиру.

И лесть подействовала.

— На двадцать минут, говоришь?

— Даже на пятнадцать, — поправил Алька.

— А мичман придет — что сказать?

— Скажи — в туалете. Я как раз хочу в туалет. Уж тут-то никуда не денешься!

— Ладно, дуйте!

Чтобы не мокнуть в траве и кустах, мы спрыгнули на размытый берег и по ленте мусора двинулись в глубину соседнего залива, отдаляясь от штормовой зоны.

— А ты заметил, что мы никак не зовем друг друга? — с улыбкой спросил Алька.

— Заметил.

— А почему? — Я пожал плечами. — Это некрасиво. Давай называть. Но как: просто или по-секретному?

— По-секретному — приказ.

— Но я же не юнга.

— Зато на тебе наша форма, товарищ Берта-у-мольберта! — И я впервые дружески хлопнул Альку по плечу.

— Запомнил, товарищ Ушки-на макушке! — И он хлопнул меня.

Мне сразу стало веселее и проще. Альке, наверно, тоже. Он засвистел, а я вдруг прокричал:

Океан от пенных волн

Поседел...

Мы уже на две трети углубились в залив, когда Алька приостановил меня и показал рукой.

— Мое первое чудо! «Каторжник»!

Метрах в трех от воды грузно восседал огромный пнище, распластав далеко в стороны мощные полуоголенные корни, опутанные ржавыми цепями. Чистый каторжник! Ведь наши места издавна были ссылкой декабристов, революционеров и других неугодных царю людей. Не вынес какой-нибудь бедняга мучений и превратился в пень, а цепи остались целыми.

— Как? — спросил Алька.

— Да-а!.. А где второе чудо?

— Выше.

— Покажи.

— Не уложимся в срок.

Уложимся. Оттуда бегом.

— Ну, пошли.

Склон был крутым, с островами кустарника, с пружинистым подстилом мха, хвои и валежника, с частыми деревьями, у которых ветки топорщились лишь наверху, а ниже, как у занозы, торчали во множестве отмерзшие сучья — так и повыдергал бы. Мы двигались напрямик и сразу промокли. Комар наседал. На краю большой круглой поляны Алька остановился и кивнул на мощную лиственницу посредине.