Я дружу с Бабой-Ягой - Страница 13

К оглавлению

— Пап, сколько времени? — спросил я.

— Десять.

— О, как раз! Утренняя смена закончилась! Мы идем на сопку, в лес. Поищем местечко для штаба.

— Вы же вчера нашли!

— Сырое.

— Нам бы корень полувывернутый! — возмечтал Димка.

— Или завал!

— Нет, лучше корень!

— Нет, завал!

— Дуйте! — разрешил папа, почесал спинную ложбинку о сосну, крякнул, попил воды из бутылки, стоявшей в ящике с гвоздями, и махнул рукой. — Только за перевал не ходите. Черт знает, что там — может, действительно медведь!

Есть ложный запрет!

А сразу два умный родитель не дает, зная, что один из них, причем более серьезный, в конце концов забудется. Кому много запрещается, тот делает все, что хочет.

— Ладно, пап! — весело пообещал я.

— Свистать всех наверх! Да здравствует новый штаб! — затрубил Димка. — Абрам!

— Абрам! — подхватил я.

И мы, громогласно заспорив, какой все-таки штаб лучше: под вывороченным корнем или под завалом — а оба хороши! — двинулись в гору, вдоль заборных столбиков. Спохватившись, кошка припустила за нами. Мне пришлось взять ее на руки, чтобы не терять времени, потому что по лесу Шкилдесса ходила медленно, не ходила, а вышагивала, замирая через каждые десять-пятнадцать шажков, принюхиваясь, прислушиваясь и приглядываясь, а потеряв нас из виду, взмяукивала с таким утробно-диким рыком, как будто вдруг вспоминала, что она родственница тигра.

Скрывшись за кустами, мы прервали галдеж и стали забирать влево, и чем выше поднимались, тем загибали сильнее, потом пошли под уклон и наконец, словно по циркулю описав вокруг лагеря огромный полукруг, оказались у соседнего залива. Приостановившись возле старой лиственницы, Димка наковырял серы, часть сунул себе в рот, а часть протянул мне.

— Жуй! Сера хороша от покойников!

— От кого?

— От покойников! Жуй!

Я не понял, как это сера может быть хорошей от

покойников, но рьяно зажевал, сплевывая первую горечь.

Потом мы спрыгнули на берег.

Пригвожденный ко дну длинным шестом, словно жук в коллекции, плот стоял метрах в полуторах от уреза. На какие-то секунды я замешкался. Как никак, а вчера тут чуть не утонул человек! Выпустив кошку, я все же шагнул в воду и, начерпав полные сапоги, взобрался на плот. Почти квадратный, из пяти толстых бревен, метра по три длиной, с дощатым настилом и с низеньким чурбаком посредине, он сидел в воде высоко и сразу ожил подо мной, как, наверно, оживает под всадником застоявшийся в безделии конь. Плоты не были для нас диковинкой — их часто заносило в наш лягушатник, но, едва наживуленные, они мигом расползались под натиском десятков тел. А тут не плот был, а игрушка! И кроме того, здесь было море и глушь, а не лягушатник под носом у поселка!

— А ну, качнись! — попросил Димка.

— Пожалуйста!

— Сильнее!

— Есть сильнее!

— Попляши!

— Оп-ля! — Я трижды подпрыгнул. — Что еще делать? Сальто-мортале крутануть?

— Это шест держит, — придрался Димка.

— Могу выдернуть!.. Во, без шеста!

— Или в дно упирается.

— Да ты что, боишься что ли? — удивился наконец я, впервые видя бесшабашного Димку таким нерешительно-озабоченным. — Тогда иди берегом, а я поплыву!

— Я те поплыву!.. Поплывет он! — рассердился Димка. — Человек чуть не утонул с него! И может, неспроста! Может, он с фокусом — переворачивается!.. Я-то не боюсь, не бойся, а вот ты, гляжу, хочешь раз-два — и рыбам на корм!

— К каким рыбам?! — возмутился я, шагнув к самому краю, так что плот накренился, но не опасно — вода лизнула только подошвы сапог. — Вишь — держит!.. Лезь давай! Мы же нетонучие!

— Нетонучие! — буркнул Димка, разулся и засучил штанины так, что над коленными чашечками образовались толстые, как спасательные круги, кольца. — А куда Шкилдессу?

— С собой, конечно.

— «С собой!..» Кошки плавать не умеют.

— Спасем, если что.

— «Спасем!» — продолжал поварчивать Димка, обиженный моим подозрением в трусости. — А ну, Шкилда-Милда, иди сюда! — Он сунул кошку в голенище и побрел к плоту, осторожно щупая дно. — Бр-р!.. Сам будешь нырять за ней. — Поставив сапоги у края, Димка вернулся на берег.

Коротко мяукнув, что наверняка означало «спасибо», Шкилдесса ничуть не испугалась, а принялась тщательно обнюхивать и даже полизывать настил, местами обрызганный чешуей и покрытый бурыми пятнами — там, похоже, когда-то потрошили рыбу.

Среди берегового мусора Димка нашел надтреснутую доску, трахнул ее о бревно, и получилось два хороших, правда, занозистых весла. Я тем временем тоже разулся и закатил штанины, и мы торжественно отпихнулись.

Зигзагами выбравшись из плена бревен на чистоту, мы не спеша поплыли метрах в семи-восьми от берега. В прозрачной воде до жути преувеличенно виднелись топляки да пни, пни и пни... То целиком под водой, то чуть торчащие наружу, то почти выползшие на сушу. А выше, у обрывчика, докуда поднималось осеннее море, пни тянулись непрерывной грядой. Волны так выхлестали из-под них почву, что главные, паукообразные корни висели в воздухе, и пни как бы парили, удерживаясь только на тонких вертикальных отростках, которых, казалось, у деревьев и не было и которые чудом пустили уже сами эти мертвые култышки.

Зимой, когда мы тут жили с папой, меня заинтересовали загадочные бугры-опухоли на пологом льду вдоль берега, местами треснутые, а местами словно взорванные. Папа объяснил, что море опускается, и лед садится на подводные пни, которые выгибают его, взламывают, образуя что-то вроде огромных ледяных цветков, и возносят порой ледяные береты на два-три метра в высоту. Это поразило меня, тем более что я, Дорисовывая картину, добавил к пням утонувших ры» баков, которые, стоя на дне в своих тяжелых резиновых сапогах, окоченевшими черепами пропарывают лед, Обходя потом эти «цветы», я с замиранием сердца заглядывал в их нутро, боясь увидеть там человеческую голову.